— Батюшка?!

Мужчина, который угрюмо сидел в углу на койке, выпрямился и вскочил. Отец Кирилл невольно отшатнулся — даже в сыром полумраке камеры был виден блеск глаз арестанта и его тяжелый неодобрительный взгляд. Впрочем, мелькнула в нем и слабая надежда, и будь отец Кирилл старше и опытнее, он бы, возможно, не испугался, по крайней мере, так явно и так сильно.

Молодой человек совсем недавно окончил семинарию, не то, чтобы очень успешно, но все же не настолько плохо, чтобы его подвергли этой во всех смыслах несправедливой ссылке в отдаленный провинциальный уголок в качестве тюремного священника. Да еще и в такую колонию! Контингент тут обитал неважнецкий, прямо сказать, дрянной — сплошь убийцы и прочие рецидивисты, которых отправляли сюда с единственной целью — дождаться отклонений всех апелляций, поданных хлопотливыми адвокатами, и закончить свою никчемную, полную звериных страстей жизнь в подвале местной тюрьмы от банального и вполне заслуженного выстрела в затылок.

— Сейчас наступают другие времена, — увещевал отца Кирилла епископ Солнечногорский, подписывая какие-то бумаги и изредка поглядывая на оробевшего семинариста поверх позеленелых очков на носу. Его розовые щеки смешно ходили ходуном при каждом слове. — Отношение у государства к Церкви нынче другое, не то, что раньше. Но ведь и мы должны идти им навстречу, для того тебя и позвал. В колонии для особо тяжких нужен служитель, чтобы дать им последний шанс для спасения своей грешной души. — При этих словах епископ положил ручку, посмотрел в потолок и неторопливо перекрестился. — Поедешь туда. Отслужишь год-другой, а потом мы дадим тебе приход в месте поспокойней. Да не бойся ты! Чего дрожишь? Дело важное и богоугодное.

Отец Кирилл неловко кивнул.

— Ну, вот и славно! Иди, возьми наряд у моего секретаря. С Богом! — Тут епископ перекрестил отца Кирилла и протянул руку для поцелуя.

Тот, облобызав веснушчатую и довольно-таки мясистую длань владыки, поспешил выбраться в приемную. Памятный разговор произошел месяца полтора назад. За это время отец Кирилл проводил в тюремный подвал троих страждущих последнего отпущения грехов и помнил каждого из них. Более того, эти люди снились ему по ночам. Хотя молодой священник понимал, что на воле они были пусть и грозным, но в то же время мерзким отребьем, а он сам ничуть не виноват в их незавидном положении, но, тем не менее, никак не мог отделаться от ощущения причастности к тому, что происходило там, внизу, в темном помещении под пятью этажами тюрьмы. Между тем, отец Кирилл в местный подвал никогда не спускался, и в воображении он представлялся ему холодным, мокрым и полным крыс, что действительности, вероятно, не соответствовало.

А еще отец Кирилл не знал, чего ему ожидать, когда он попадал в камеру к очередной обреченной жертве правосудия и потому делал это с определенными предосторожностями, стараясь не отходить далеко от двух конвоиров, чье присутствие во время беседы с арестантами полагалось по правилам колонии. Их безразличные и будто каменные лица одновременно отталкивали и успокаивали его. Еще по приезду отцу Кириллу рассказывали историю о том, как один из преступников, войдя в раж от исступленного отчаяния, чуть было не задушил во время исповеди не то предшественника отца Кирилла, не то какого-то другого священника, служившего здесь еще раньше. Только такой же конвой и спас беднягу, своевременно ударив нападавшего по голове и вырвав служителя Церкви из его цепких и смертельно опасных объятий. К сожалению, предыдущий служитель — отец Федор успел уехать за день до прибытия отца Кирилла, и они так ни разу и не встретились, поэтому некому было подтвердить или же, напротив, опровергнуть этот нелепый слух. Впрочем, похоже, что его сегодняшний «подопечный», как и предыдущие трое, не собирался буянить. Первый порыв прошел, арестант медленно опустился обратно на картонное серое одеяло койки, опустил голову и, обхватив ее руками, принялся тихонько раскачиваться. Мерно, будто в задумчивости: туда-сюда и из стороны в сторону. Совершая эти движения, мужчина не сводил глаз с отца Кирилла, и застывшее лицо арестанта приняло глуповато-удивленное выражение, словно он вовсе не ожидал увидеть молодого священника, хотя сам же и потребовал его присутствия, едва узнав о дате собственной казни. Складки кожи вокруг губ арестанта разгладились, а брови приподнялись, вопросительно изогнувшись словно в легком изумлении.

В тусклом свете единственной лампочки, прикрытой для безопасности решеткой, — окон тут не полагалось — отец Кирилл смог не без труда разглядеть своего собеседника. На вид мужчине было лет сорок, на щеках виднелась недельной давности щетина, едва тронутая сединой, а уже успевшие изрядно отрасти, такие же, как поросль на лице, слегка посеребренные временем и возрастом волосы на голове свидетельствовали о том, что арестант находится здесь довольно давно — всех вновь прибывших по этапу обязательно брили на лысо.

— Сын мой! — торжественно начал отец Кирилл, для пущей солидности поглаживая свою жиденькую рыжую бородку на костлявом лице и стараясь подражать манерами епископу Солнечногорскому. — Есть ли что-то, о чем вы хотели бы поведать Богу до того, как… — Он запнулся. — До того, как…

— До того, как меня убьют? — криво усмехнулся мужчина, не переставая раскачиваться.

— Мы здесь называем это иначе, — пробормотал отец Кирилл. — Придадут справедливому наказанию!

— К чему? Зачем все эти иносказания? В конце концов, я заслужил смерть.

Приняв последнюю фразу за согласие пройти обряд таинства исповеди, отец Кирилл откашлялся и вытащил новенькую библию, блеснувшую золотом православного креста с косой перекладиной на обложке, из специально пришитого для этой цели кармана рясы. Оттуда же достал священник и настоящий крест, медный.

— Как вас зовут, сын мой? — поинтересовался отец Кирилл.

— Николай…

— Прости, Господи, прегрешения раба твоего Николая… — Отец Кирилл перекрестил мужчину и забормотал молитву. — Рассказывайте, какие грехи вы совершили и в чем хотите покаяться перед Господом нашим, Иисусом Христом.

— Что ж… Я их всех убил. На самом деле. Ножом. Жену ударил в грудь, пока она спала. Детям перерезал горло. Сначала дочке, потом сыну. Я все это уже рассказывал. Тому судье. Всю правду, все как было, ничего не скрывал. Даже то, что не помнил. Но больше некому, ведь кроме нас там никого и не было.

Николай говорил отчетливо, но глухим голосом, эхом отражавшимся от стен камеры. Было в этом что-то жутковатое, отчего отец Кирилл внутренне сжался и покрепче ухватился за медный крест. Арестант больше не раскачивался и отпустил голову, но зато принялся хвататься за ткань робы, комкать и дергать, нервно рвать ее. Его пальцы, влажные от пота, скользили и не слушались, но он все равно продолжал цепляться за грубую материю и тянуть ее во все стороны, словно она жгла ему кожу.

— Раскаиваетесь ли вы в содеянном перед Господом?

— Раскаиваюсь ли я? — Николай снова изобразил удивление и вдруг спросил с вызовом: — А знаете, почему я это сделал?

Исповедь явно шла не по тому пути, по которому должна. Да и тон, которым был задан вопрос и сумасшедшинка, мелькнувшая при этом в глазах арестанта, заставляли нервничать отца Кирилла. Священник незаметно бросил взгляд в сторону конвоиров. Те сохраняли ледяное спокойствие и даже не шевельнулись.

— Я вижу, вы думаете, я псих, верно? Что ж… Я бы тоже так думал на вашем месте. Спятивший мужик зарезал семью — вот, как это выглядит. Будь моя воля, я бы вернул все назад, как было, но это невозможно.

— Так вы раскаиваетесь? — Отец Кирилл испытал небольшое облегчение.

— Что вы чувствуете, когда просыпаетесь утром? — задал Николай следующий вопрос, глядя в пустоту камеры.

— Я? Гм… Гм… Не знаю, — в замешательстве промямлил отец Кирилл и тут же нашелся: — Я рано встаю, и мне обычно хочется спать, но ведь мы сейчас о вашей душе говорим, не о моей, и…

— Я скажу вам, — перебил его Николай. — Вы чувствуете радость от прихода нового дня, а еще, быть может, надежду на то, что он будет лучше предыдущего.

— Гм… Пожалуй, да. Скорее всего, да. Но я не понимаю…

— А я уже давно не чувствовал ничего этого, хотя ощущение мне знакомо. Да… Знакомо! Как и всем людям в нормальной обычной жизни, которая у меня когда-то была. Очень давно была. Не скажу, что все изменилось в один день, нет. Это происходило со мной постепенно, не сразу. Медленно происходило, сразу и не заметишь. А потом просто поздно уже было, ничего нельзя сделать. И вот… День за днем, год за годом я просыпался только затем, чтобы ощутить ужас.

— Ужас?

— Да, ужас. От того, что мне нужно в очередной раз прожить целый чертов день. Перетерпеть его. Но, знаете, что самое плохое?

Отец Кирилл молчал.

— Самое плохое то, что завтра будет еще один такой же день. И снова будет утро. Вот, что самое паршивое во всем этом. А однажды ночью я проснулся, да, представьте, проснулся и долго не мог уснуть. Никогда раньше такого не было, а тут лежал и не спал. И все думал обо всем об этом, что со мной творится, если вы меня понимаете. Так и сяк крутил в башке. И мне не хотелось этого утра и этого нового дня. Не хотелось боли и тоски, не хотелось пережить все еще раз. Не мог я больше терпеть, понимаете? Не мог! Только все закончить, р-раз и навсегда. — Николай энергично рубанул рукой.

— Уж не хотите ли вы сказать, что чуть не совершили грех еще более тяжкий, чем убийство? — догадался отец Кирилл.

— Именно! Это я и хочу сказать. Тогда я встал с постели, тихо, стараясь не разбудить жену. — При этих словах губы Николая скривились от ухмылки, обнажая оскал из неожиданно ровных и красивых зубов. — Ха-ха, хорошая была бы шутка, правда? Я боялся в ту ночь разбудить ее! Но, уверяю вас, это не шутка, так оно и было. Я тихо встал и прошел на кухню. У меня не было плана, только спонтанность. Мне нужно было покончить с этим! И как можно скорее.

Николай замолчал, тупо глядя перед собой и явно заново переживая свои ощущения.

— Я больше так не мог! Не мог справляться с чувством безысходности, своей никчемности и ненужности, не мог терпеть ту постоянную ноющую пустоту внутри себя. Я не жил в аду, в том смысле, что ад не был вокруг меня. Он был внутри, а я сам был им. Ничего кроме ада. Как вы думаете, какой он, а? Полагаете, он раскаленный? Не-ет… Настоящий ад — холодный, липкий и тягучий. Он обволакивает вас, засасывает и пожирает. Медленно, изнутри ест вас, питается вашими силами, а их все меньше и меньше, да-да. Все это продолжается до тех пор, пока силы не иссякнут совсем. И у вас не остается воли сопротивляться и делать что-либо. Знаете, а ведь внешне все выглядело хорошо, все прекрасно. Хорошая работа, вроде бы любящая жена, старшая дочь-отличница и сынок, маленький, совсем маленький. — По щеке Николая скатилась слеза. — Бывало, придет ко мне, скажет: «Папа, поиграй со мной». И я играл с ним, всегда играл, никогда не отказывал. Я все делал для него, для всех них делал. Все самое лучшее, все, на что я был способен, абсолютно все я отдавал им, моим родным. Пока мог, пока тянул. Но в ту ночь я понял: все, я больше не могу. Не тяну, нету сил. И ничего внутри меня нет, только пустота и чернота. А еще я понял, что пора заканчивать. Пора! Достал нож из ящика, приставил к животу… Ну, знаете, как японский самурай…

Отец Кирилл потрясенно, вытаращив глаза, внимал каждому слову сидельца. Пальцы его судорожно обхватили позабытую библию

— Грех уныния — тяжкий грех, сын мой, — стараясь, чтоб это прозвучало авторитетно, выдавил наконец молодой священник и сразу подумал: «Это я мог быть его сыном, он же вдвое старше меня!»

— И представьте себе, — продолжал Николай. — В тот момент я осознал, что не смогу вот так: воткнуть нож и порезать, повредить себя. Нажимал на него, казалось, что сильно. Сейчас думаю, что на самом деле не очень. Даже кожу не поцарапал. Я злился, ругался на себя за то, что я такое ничтожество. Тихо, чтоб никого не разбудить, вы ж понимаете. И все равно ничего не получалось. Но и допустить прихода нового мерзкого серого дня я тоже не хотел. Если бы я мог остановить Землю, я, клянусь вам, так бы и сделал. Тогда мне пришла в голову идея, такая же дурацкая и никчемная, как и я сам. Я достал из шкафа бутылку водки и выпил ее всю целиком, прямо из горлышка. Чтобы забыться, чтобы не прийти в себя. Еще и таблетками заел из аптечки. Кажется. А дальше не помню. Но мужчина тот, следователь рассказал, как дело было. Хороший человек… Все подробно изложил. Я вернулся в спальню и просто воткнул нож в жену, точно в сердце. Она так и не проснулась, не поняла, что происходит. А потом я пошел в детскую, может не мог, а может не хотел остановиться. Не помню. Но сейчас я так думаю: если уж рушишь свою жизнь, то рушь целиком. В труху! И к черту все! Так я думал и тогда. Наверное. Впрочем, не отказываюсь от своих слов и сейчас. И на суде отказываться не стал — уже все равно. А кроме меня там никого и не было. Это я сразу понял, когда проснулся.

Николай взъерошил волосы и опять взялся монотонно раскачиваться на койке.

— Утро для меня в тот день, к счастью, так и не наступило. День уже был в самом разгаре, когда я вызвал милицию и ждал, ждал… Что-то долго не ехали. А все они, я имею ввиду, жена, дети… Все уже холодные были. И страшные. Но я не боялся, будто выключили меня. Впервые за много лет не испытывал страха, потому что знал: паскудный день больше не настанет. Никогда. Для меня не настанет. Вы спрашивали, раскаиваюсь ли я? Скорее, сожалею. Мне бы хотелось, чтоб они остались живы, а я наоборот умер. Там и тогда, у себя в квартире. Но умру здесь. А что? Не так уж и плохо! Быть может, они простят меня, как вы думаете? — Николай смотрел с надеждой на отца Кирилла. — Зато все для меня кончится! И знаете, я сейчас счастлив. Да-да, впервые за долгое время внутри меня не липкая поглощающая темнота, которая одновременно и грызла меня, и затягивала. Нет, мое сердце сейчас бьется быстро и радостно. Я чувствую, как стучит в голове кровь: тук-тук… Но все же я сожалею. Это я должен был тогда умереть, а не они. Но я не смог, и теперь за меня это сделают другие, только и всего. Они профессионалы. Всегда уважал таких! Сделают все, как надо.

Загремели ключи, дверь камеры распахнулась и до священника донеслись возгласы:

— Так… Где у нас тут Рукавичников?.. Ага!

В помещение ввалился тучный маленький человечек с обширной плешью во всю голову, в котором священник без труда узнал начальника сегодняшней смены. В руках толстяк держал лист бумаги. Отец Кирилл решил, что это какой-то документ, отпечатанный на официальном бланке, и не ошибся.

— Пора? — с надеждой спросил Николай, снова вскакивая.

— Держи! — Документ перекочевал в руки Николая.

— Что это? — Арестант прищурился, пытаясь увидеть, что там написано и поднес лист поближе к свету.

— Повезло тебе, стервецу! — Начальник смены почему-то подмигнул отцу Кириллу. — Повезло ему! Президент наш мораторий объявил, слыхал?

— Мораторий? На что?

— На смертную казнь. Вышку тебе на пожизненное заменят теперь, усек?

«А ведь и он не хочет быть причастным! — сообразил отец Кирилл, глядя на довольного толстяка. — Он ведь потому радуется».

Николай все еще непонимающе смотрел на начальника смены, но постепенно смысл услышанного стал до него доходить. Лист бумаги в руках арестанта мелко задрожал, рот округлился в большую букву «О», а глаза выпучились настолько, что казалось, они сейчас лопнут.

— Посмотрите-ка на него, — Начальник смены, неверно истолковав реакцию Николая, явно забавлялся достигнутым эффектом. — Радуйся, дурень!

И тут Николай закричал. Утробным, звериным криком, больше похожим на вой умирающего хищника, полным отчаяния и ненависти. От этого крика у отца Кирилла завибрировал желудок, и он, сдерживая позывы, поспешил выскочить в коридор, подальше от мрака камеры, туда, где люминесцентные лампы на потолке, моргая, выхватывали из темноты каменные стены тюрьмы. Здесь было гораздо светлее, и отец Кирилл зажмурился, привыкая.

Вопль длился и длился. Николай замолкал на секунду, видимо, чтобы снова набрать воздуха в легкие и снова принимался завывать на весь этаж, а может быть, и на все пятиэтажное здание. Не в силах выносить этот звук, отец Кирилл заткнул пальцами уши и, прижимая к щеке библию и крест, медленно сполз на пол, цепляя рясой штукатурку стены. Стена была шершавой, а пол холодным. На секунду ошалевшему священнику показалось, что оттуда из подпола, из подвала тюрьмы доносятся такие же дикие вопли и стенания, словно все казненные в его сырой и мрачной темноте отвечают Николаю и сочувствующе подвывают вразнобой. И вдруг бедняге почудилось, что откуда-то сверху им вторят два голоска, быть может, детских. Тоненькие, словно комариный писк, они набирали силу, перекрывали весь этот невообразимый шум, постепенно переходили в ультразвук и заставляли мозг молодого священника биться в истерике внутри черепной коробки. Они пели. Невероятную, красивую, но полную требовательного отмщения песню, которую не под силу слышать ни одному человеку. Кровь хлынула из носа и ушей отца Кирилла. Он не выдержал и потерял сознание.